Нилин Павел - У Самой Волги
Павел Нилин
У самой Волги
Все эти дни бабушка Надя то и дело выбегала на шоссе и, часами
простаивая на пронзительном ветру, все ждала, не появится ли та машина. Но
машины шли и шли, тысячи машин проходили мимо, а той, главной, на которой
должен был приехать Петя, не было.
Наконец, однажды утром, когда бабушка снова собралась на шоссе и
суетливо искала варежки, кои опять куда-то затащил котенок, дедушка Ерофей
Кузьмич сказал:
- Сядь! Ты чего, простудиться хочешь? Когда приедет, тогда и приедет. А
бегать взад-вперед не надо. Не молоденькая.
И бабушка покорилась, присела, стала расстегивать шубейку.
И вот только она раскуталась и сняла пуховый платок, на тропинке,
ведущей к их домику, среди белоснежных сугробов, появился молодой человек
в черной шинели, подпоясанной ремнем с блестящей пряжкой, и в черном же,
не по сезону легком картузе. В одной руке он нес чемодан, а другой все
время притрагивался к ушам, желая, должно быть, защитить их от ветра.
Дедушка, выглянув в окно, внимательно посмотрел на паренька, однако с
места не сдвинулся и бабушке ничего не сказал. Мало ли тут всякого народа
появилось в последнее время! Идут и едут тысячи людей. Дело-то вон какое
громадное развивается!
В дверь постучали. Бабушка кинулась открывать и в ту же секунду
отпрянула, увидев в облаке морозного пара незнакомого молодого человека.
- Полыхаевы тут живут? - спросил молодой человек.
- Петенька! - закричала бабушка и заплакала, засуетилась. - Петенька...
Анфисины глаза... Как есть Анфисины...
Помогая внуку раздеваться, снимая с него холодную шинель, она нашла
еще, что рот и нос у него отцовский, Васин, и, целуя его в горящие с
мороза щеки, продолжала плакать.
А дедушка Ерофей Кузьмич только сказал, чуть нахмурившись:
- Чего это в картузе-то щеголяешь по такой погоде? Шапки-то нету, что
ли? Пропил?
- Что вы, дедушка, я и непьющий вовсе! - улыбнулся Петя. - В фуражке я
привык при всякой погоде. Волосы, говорят, лучше растут, когда зимой
ходишь в фуражке. А шапка у меня в чемодане...
- Весь в отца, - уже смеялась, утирая слезы, бабушка. - Вася-то ведь
был такой же аккуратист и щеголь. Только глаза Анфисины. Ее глаза... Да ты
снимай, скорее снимай сапожки-то! Ведь зазяб, наверно, весь зазяб. - И
толкнула внука к табуретке, чтобы помочь ему снять сапоги. - Сапоги-то,
смотри, прямо как железные сделались на морозе. В валенках бы надо
ходить...
- В сапогах как-то легче, веселей. А валенки у меня к чемодану
привязаны, - сказал внук и пошел в шерстяных носках по глянцевитому, охрой
покрашенному полу.
Бабушка сейчас же усадила его к жарко натопленной печке и стала
собирать на стол всякую еду, приготовленную к приезду внука.
- Мы ведь тебя, Петенька, уже вторую неделю ждем, после письма...
Бабушка хлопотала вокруг стола и торопилась, словно боялась опоздать.
"Да уйди ты, дьявол!" - сердилась она на котенка, цеплявшегося за подол.
А дедушка Ерофей Кузьмич молчаливо осматривал внука, не решив еще,
должно быть, окончательно, как ему следует относиться к этому, в сущности,
мало знакомому пареньку.
- Ведь ты писал, что приедешь к девятнадцатому, а сегодня у нас, гляди,
тридцатое, воскресенье, - сказал дедушка и сорвал листок с календаря. -
Где же это ты задержался так?
- Видите ли, какое дело, - стал, солидно кашлянув в руку, объяснять
внук, - я просился, конечно, в Сталинград, и мне выписали документы. А
потом, оказывается, сюда уже послали наших учеников. И товарищ Антонов
говорит: "Поезжай в Куйбышев. Это, говорит